Известно, что осел ленивая скотина,
И всех зверей сия глупее животина:
Но много и ослу подобных есть!
Иной и быть ослом себе вменяет в честь.
Так видно, что в своем он не последний роде,
Притом же тварь сия у нас теперь и в моде.
Но что нам до того, сколь знаменит сей род,
Я только приведу один ему довод.
Гулял осел в один прекрасный день, весною,
Не знаю, утром, иль вечернею порою,
Скажу лишь, что осел детина вольной был,
Куда и как хотел, везде осел ходил.
Гуляя по полям он, устланным цветами,
Ступал манежными ослиными ногами,
И вдруг кузнечика услышал голос он.
Осла пронзил тотчас его приятный тон;
Недвижим стал осел, и рыло протягает,
Ушами шевелит и без пути моргает.
«Какой приятной глас, — сам говорит себе, —
Как не завидовать, кузнечик, мне тебе:
О как бы счастлива была моя судьбина, —
Премудрая сия воскликнула скотина, —
Когда бы у меня такой же голос был!
Тогда бы всяк хвалой меня превозносил;
Не стали 6 надо мной так люди все ругаться,
А всякой голоском моим бы любовался;
Не меньше 6 соловья в почтении я был,
Да в чем бы я ему тогда и уступил?»
Скончал осел свое насилу восхищенье,
Задумался и впал об этом в размышленье,
Помахивать хвостом, главою стал качать;
Не знал, что в случае таком ему начать.
Потом осел кузнечику доносит,
И удовольствовать свое желанье просит:
«Скажи, пожалуй, мне, — ему он говорил, —
Причиной что тому, что голос твой так мил?»
В ответ кузнечик так ему на то вещает,
Словами он осла чрезмерно восхищает:
«Изволь, — он говорил, — пустое... ничего...
Приятен голос мой лишь только оттого,
Что я лишь воздухом питаюсь да росою,
Как утром, так равно вечернею порою».
Услышав то, осел главою замотал,
В чрезмерной радости и прыгал и рычал,
Конечно, думая, что таинство открылось
И средство верное ему теперь явилось,
Чтобы достать себе умильной голосок,
Который у него вскружил весь мозжечок.
Осел поститься стал, диэту наблюдает,
Зеленой травки он уж больше не вкушает,
Глотает воздух лишь с росою по полям,
Охотно предписал себе диэту сам.
Простая пища вдруг ему противна стала,
И вот как сильно страсть сия им овладала;
Всегда таким себя он кушаньем морил;
Желудок, наконец, не то заговорил:
Однак он не хотел никак на то склониться,
С желудком чтоб своим хоть тощим помириться.
Все силы изнурив, кузнечком замычал,
И так от голода живот свой окончал.
Так точно от себя и люди пропадают,
Когда себе чего несмысленно желают.